К середине жизни в души человеческие вкрадывается страх, причины которого люди не понимают, но ощущают как смутную тревогу внутри своего временного существа. Вера в «свою звезду», воскресшая было после кризиса конца третьего семилетия, вновь угасает и человека начинает охватывать подозрение, что он ошибся в выборе пути, а теперь уж недалеко от старости, от которой лечит только могила.

Феликс Красавин

СИЛУЭТЫ СОВРЕМЕННИКОВ В ИНТЕРЬЕРЕ ВЕКОВ

(продолжение. Начало в №2-3/2023 и сл.)

Война за место под солнцем

Аналоги возрастных изменений в истории мировых цивилизаций можно без особого труда заметить и в крупнейших цивилизациях нашей эры. Вся эпоха зрелости проходит в непрерывных войнах царей и церквей в борьбе за власть над миром. И виною тому все тот же первородный грех. В последний век молодости цивилизации нашей эры христианская церковь была в тяжелейшем положении. В византийской империи воцарился навеки деспотический цезаропапизм, а в Италии царил бандитский произвол лангобардов, германского племенного союза, вторгшегося на Апенины в 568 году и беспощадно разорявших страну в течение полутораста лет. В числе первых жертв их погромов оказался и первый в Италии монастырь, устроенный тридцатью годами ранее Святым Бенедиктом в горах, в Монте-Кассино, неподалеку от Рима. Святой основатель уже покинул этот мир и монахи бежали из разоренной колыбели в Рим. Здесь папа Григорий Великий, оценивший замечательный устав погибшего монастыря, отправил их как миссионеров в земли франков и англосаксов проповедовать Евангелие, учить народ читать, молиться, возделывать землю и строить монастыри с церквами для служения Богу и со школами для народа. Это стало началом великой миссии бенедиктинцев по всей Запрадной Европе и в течение ста лет они по истине исполняли заповедь Господа: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие…» (Марк 16-15). 600 лет все возводимые в ней монастыри жили по уставу Святого Бенедикта. Но с первого века эпохи зрелости начинается постепенное усиление центральной власти и «Каролингское Возрождение» закладывает основы новой кельто-германской Европы. Империя Карла Великого действительно возродила и приспособила к своим этническим обычаям некоторые элементы культуры и права Римской империи. Однако по отношению к христианской вере и к церкви Карл ввел в практику свой подход. Вера в Единого Бога — вещь безусловно нужная и полезная для управления государством. Ее надо поддерживать, защищать и насаждать. По просьбе Римского Папы о защите от лангобардского произвола он завоевал и ликвидировал королевство лангобардов и выделил для Папы земли Равеннского экзархата как владения Церкви. Разделив свою империю на провинции, он в каждую из них посылал для управления графа и с ним как «духовное плечо» — епископа (термин, возникший триста лет спустя), превратив последнего таким образом в государственного служащего. Завоевывая новые страны, население которых пребывало во мраке язычества, он обращал народы к истинному свету, беря их за шиворот и ставя на колени перед крестом.

К упиравшимся же широко применял крещение «огнем и мечом». Военное насилие как стержневой принцип по отношению к непокорным, освященное варварскими традициями и победоносной практикой Карла прочно укрепилось, увы, не только в народном, но и в церковном сознании, о чем красноречиво свидетельствуют в эпоху зрелости славные страницы крестовых походов и священной инквизиции. Не лишены привязанностей к этим «последним доводам королей» и наши современники, будь то устроители новых порядков — красные, черные и зеленые фашисты или либеральные борцы за священные права человеков, демократические ценности и мир на земле. Ничто так убедительно не доказывает, что народы и их государства, как и люди, в своих действиях более всего подчиняются своим инстинктам, затем характерам и лишь в последнюю очередь соображениям разума и совести, как главенствующая роль насилия и богатства в их неразрывном диалектическом единстве и вражде. Поэтому нет ничего удивительного в том, что варварские племена, заставленные занесенным над их головами мечом принять христианскую веру, приняв ее, приспособили ее к привычному пониманию жизни. Принятый новый бог оказался сильнее их старых богов. И Христос обратился в их глазах в победоносного всемогущего бога, облаченного в сияющие доспехи и окруженного своими славными воинами апостолами, о чем и повествует эпическая поэма «Хелианд» (что значит «Спаситель»), написанная на старосаксонском языке вскоре после смерти Карла Великого. Из нее очевидно, что саксы поставили Христа над своими старыми богами, изменив их имена на евангельский лад, и продолжали им поклоняться как святым и не помышляя, подобно готу Вульфилы, ни о какой недоступной их пониманию (и не только их) Троицы.

Достигнув на рубеже XII и XIII веков вершины своего политического могущества и низшей точки своего духовного падения, украшенного крестовым погромом православной Византии и уничтожением еретического Прованса с участием впервые дебютирующей на большой сцене инквизиции, римская курия Иннокентия III-го недолго наслаждалась своими победами над истиной Христа. Уже вскоре его племянник Григорий IX, прославившийся более всего присвоением себе лишь одному право решать, кто достоин причислению к лику святых, осуждением евреев как преступников на рабство до Судного Дня, переводом инквизиции из-под власти епископов в ранг Святейшей конгрегации, подчиненной лишь Папе, запрещением мирянам читать Библию и еще множеством пакостей, не раз бежал из Рима от преданного им анафеме императора Фридриха и в конце концов помер в Риме, окруженном войсками проклятого Фридриха. Бежать из папской столицы от того же Фридриха в Лион под защиту французского короля — фанатика Людовика IX пришлось и Иннокентию IV, чтобы созвать там собор против заклятого тремя папами врага. Однако в полном крахе папских притязаний на власть над всем христианским миром оказался повинен не германский император, а внук того самого Людовика, который предоставил свое покровительство папе Иннокентию. Филипп IV был не только одним из самых алчных королей Франции, но и человеком, опережающим свое время. Монархи, убежденные в том, что их власть дана им непосредственно самим Богом, появятся столетием позже, и Филипп в своем веке был единственным в Европе королем, считавшим свою власть абсолютной. К епископам своего королевства он относился как повелитель, не считаясь с прерогативами римских пап в этой сфере. Выдвинув на высшие посты в государстве представителей судейского сословия, сознающих свою полную зависимость от него, он, когда было нужно, но трудно обойти существующие законы, оказывал давление на свое духовенство, чтобы оно нашло богословские обоснования и свой авторитет для устранения трудностей. Кроме того, он обложил налогами их громадные земельные владения, что было делом неслыханным. И надо же случиться, что в пору его царствования на престол Святого Петра взобрался папа Бонифаций VIII, один из самых фанатичных ревнителей абсолютного примата папской власти в мире. Кроме того он тоже постоянно нуждался в деньгах. Не столкнуться их интересы не могли. Папа потребовал короля к себе на суд. Король потребовал созвать вселенский собор для суда над папой. Папа его проклял и предал анафеме. Король отправил к папе свое особо доверенное лицо, представителя «крапивного племени», возведенного в рыцарское достоинство и на должность хранителя королевской печати, некоего Гильома Ногарэ с вооруженной свитой. Папа и доверенное лицо крупно поговорили, после чего гость пригрозил папе, что закует его в кандалы и увезет в Париж и для убедительности дал папе пощечину. Папа упал с трона разбитый инсультом и через месяц умер. Выборы следующего папы Климента V произошли уже во Франции, где он и его преемники правили церковью 70 лет, находясь там под охраной и контролем французских королей. Спокойный и удобный Авиньонский дворец в живописном Провансе так им понравился, что, излечившись от бредней о мировой власти, им уже не очень-то и хотелось возвращаться в беспокойный и не отстроенный еще после ваврварских разрушений Рим. И хотя вторая корона на тиаре в память о «величайшем из веков» была оставлена, о былом «величии» папы уже никогда всерьез не помышляли. Приближалась эпоха старости цивилизации и возрастающего могущества светской власти, церковь ожидал новый, еще более тяжелый кризис.

А в мире эпоха зрелости начиналась с прокладывания новых дорог и строительства мостов там, где до этого были только тропы и броды. Население росло, развивались ремесла, расширялась торговля. Для колесных повозок по лесным тропам пути не было. Но с XI века по всей Европе, как грибы после дождя, полезли из земли города. Они строились на перекрестках путей, рек и дорог и превращались по мере роста и развития в центры производства и торговые узлы, соединяющие постепенно мир в единый покров цивилизации. Пришла пора, когда пробужденные в монастырях бенедиктинцев способности к строительному искусству соединились с опытом и умением организовывать строительные работы, умением подбирать и формировать строительные артели. Появление множества городов, застроенных двух и трехэтажными домами, окруженных снаружи мощными стенами, с храмом, ратушей и рынком на центральной площади требовало такого уровня самоорганизации, который превращал горожан в новое сословие, сословие граждан, ситуаенов, читтадинов, бюргеров – создателей плоти и духа цивилизации. У людей этого сословия менялось представление о самих себе. Они начинали чувствовать свое достоинство и ощущать потребность в своих гражданских правах. Не даром именно в Болонье, первом городе, получившем в Италии права города-коммуны, был основан в 1088 году (и действует без перерыва доныне) древнейший университет Европы, прославивший как ее правовую столицу свой свободолюбивый город. Особенно сплачивало горожан общее дело, в первую очередь, защита своего города от нападений. Нападения язычников норман, продолжавшиеся более двух веков, закончились к началу XI-го. Но главным врагом городов теперь стали их соотечественники — крупные феодалы, убежденные в своем праве захватывать вольные или принадлежащие соседям города и превращать их в свою сеньориальную собственность. Грабители рангом пониже, только лишь сформировавшееся сословие рыцарей, как на охоту, объединялись на погромы не защищенных сильными хозяевами, светскими или духовными, городов, подвергая их беспощадному в случае удачи разорению. Ненависть наследственных «благородных» разбойников к «вылезшему вчера из грязи» и богатеющему мужичью вдохновляла их на эти подвиги. «Друзья забудем жалость, чтоб чернь не размножалась!» — призывал прославленный рыцарь-поэт. История, однако, не внимала благородному негодованию Бертрана де Борна, и население неуклонно умножалось, прежде всего, в простом народе. И к концу эпохи зрелости вольные рыцари исчезнут совершенно, превратившись в охранную службу королей, а большинство мужиков получат вольность и часть из них превратится в банкиров, фабрикантов, откупщиков, крупных негоциантов и даже в новых дворян «жан де роб» (род судебной мантии). Но пока суть да дело, настоящая гражданская война между городами и замками, развязанная благородным сословием «жан де эпе» (род меча), заставляла города защищаться всеми силами. Но часто сил не хватало. Иногда не хватало силы даже и духовного авторитета тех епископов, которые искренне желая помочь городскому народу, объявляли себя «дефензорами» (защитниками) города, где находилась их кафедра. Взывать о помощи к королям в XI-XII веках чаще всего было совершенно бесполезно. В те века короли сплошь и рядом скромно сидели в своих маленьких доменах, не решаясь применять свою суверенную власть по отношению к своим могущественным вассалам. Искать помощи можно было только на небесах.

Представления о небесах несколько изменились на рубеже тысячелетий. Запуганное, особенно в IX-X веке, церковью в своей пагубной греховности и близостью кончины света и Страшного Суда, население Европы с ужасом ожидало 1000 года, когда по многочисленным предсказаниям это должно было произойти. Великое множество людей бросало свои дома и со стариками и детьми спешило в разные святые места, чтобы там в глубоком раскаянии, посте и молитве встретить Последний день. Брошенные на произвол дома, имущество и усадьбы за время отсутствия хозяев подверглись разграблению и вернувшиеся, не дождавшись Бога, растерянные люди оказались в полной нищете и прострации. Начался страшный голод, мор по всем странам, вслед за ним эпидемии, каннибализм. Ужасная трагедия была усугублена землетрясениями и резким похолоданием климата. Все это вместе взятое породило атмосферу отчаяния и непостижимого гнева Божия. В смятении веры люди искали проблеска надежды на помилование и окончание кар небесных. И надежда воскресла. Не решаясь обращаться напрямую к Отцу, они прибегли к Матери Божьей, умоляя Ее о заступничестве. Тогда-то в их сердцах родилась молитва «Аве Мария», навеки ставшая неотделимой от искренней христианской веры. Повсюду стали строиться церкви, посвящаемые Ей. Горячая волна почитания Пресвятой Девы Матери Иисуса Христа придала вероисповеданию новые черты. Теперь у Бога к Его строгим мужским чертам добавились и мягкие материнские. Пришло на память, что Он и Сам говорил в Писании о Своем материнском чувстве к наказанным детям. «Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? Но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя.» (Исайя, 49 – 15). «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» (Мат. 23-37). В молитвах Деве Марии стали называть Ее новыми именами, в которых непосредственней звучала любовь к Ней, восхищение изобилием чудес, творящихся Ее именем, надежда на Ее могущественное заступничество. Главными храмами в городах стали соборы посвященные Ей. Если в десятках тысячей замков почитался прежде всего патрон рыцарства Святой Михаил Архангел, то города безраздельно отдавались под защиту Пресвятой Деве Марии, Царицы Мира (Regina Pacis). Тысячелетнему господству идеологии меча противостала идеология мира. Но, не отрицая искренности чувств верующих людей, нельзя не помнить о двух идеологиях, постоянно господствующих в мире, то переплетаясь, то схватываясь насмерть, в борьбе за единую цель — власть и богатство. Рыцарям была нужна война, мастеровым и купцам — мир. Церковь объявляла «Божий мир» на год или более меж христианскими народами, а убедившись, что не может укротить разбойный нрав феодалов, объявила «Божью» войну подальше от Европы, для чего призвала меченосцев стать «крестоносцами» и отправиться «на освобождение гроба Господня», поскольку «Так хочет Бог», (сообщивший ей об этом). Сочетание глубочайшего почитания и любви к Господу и к Матери Его и искреннего крестоносного духа явил христианскому миру в XII веке чрезвычайно почитаемый им святой аббат из Клерво Бернард. В нем наиболее ярко отобразились идеи века. Преданность духу евангельской простоты и бескорыстия предельно выразилась в его монашеском гении. Он возродил в чистоте устав святого Бенедикта, основавшего монашеский образ жизни на двух столпах: молитва и труд. Постоянное, глубокое молитвенное сосредоточение и обязательный физический труд — единственный источник обеспечения всех материальных потребностей общины. Никаких украшений в просторной белой церкви, интерьер которой полностью ориентирован на алтарь. Непринятие никаких даров. Это вскоре же стало образцом для подражания и к концу века уже 530 цистерианских монастырей наследовали устав Бернарда.

Трудовая этика и скромность образа жизни, распространенная в бюргерских семьях, была бы несомненным соответствием с уставом Бернарда, если бы только не обогащение, бывшее целью трудолюбивых горожан. Один из монахов, ученик Бернарда стал в 1145 году главой церкви под именем Евгений III. Для него Бернард написал наставление «О медитации». В нем он подверг жесткой критике набирающую все большую силу тенденцию к централизации власти вокруг папы и превращение епископов в заурядных исполнителей папской воли в своих епархиях, в то время как они такие же наследники апостольского призвания, как и папа, и власть их от Господа Иисуса Христа, волю которого призваны они исполнять. Надо заметить, что критика эта была услышана и учтена только полвека назад, на последнем Вселенском Соборе. Но мирским коррелятом к этой критике было нарастающее в бюргерских кругах сознание, что перед Богом их человеческое достоинство не ниже, чем у благородных. В правление Филиппа-Августа сознание этого дошло и до некоторых благородных. Так например, когда король отправился в крестовый поход, он оставил за себя регентский совет, состоявший из королевы-матери, дяди короля и Реймского архиепископа, но всю реальную управленческую власть и все финансы он возложил на их соправителей — на шесть опытных и толковых горожан, чего никогда еще не бывало ни в одном королевстве.

Пылкую веру Бернарда в высшей справедливости «священной войны» против мусульман, захвативших гроб Господень, можно было бы как-то понять, если бы его страстные призывы к крестовому походу раздавались в XI веке, перед первым походом. Тогда лишь появилось представление о рыцарстве, принимавшим обет защищать церковь и христианский мир от врагов, не жалея крови и жизни своей. Но после того как защитники христианства в первом же походе вырезали все население Иерусалима — 70000 человек мусульман и евреев, включая стариков, женщин и детей с яростью и беспощадностью, достойной сатанинского воинства, говорить о «священной войне» было кощунством. Но Бернард говорил, с пылом и жаром призывая к следующему походу и предсказывая его успех. «Горе, горе тому, кто не обагрит меча своею кровью!» — заклинал он колеблющихся. И по сей день церковные историки, касаясь этой скользкой от крови темы, с легким смущением говорят «Да», ссылаясь на благородство намерений, и скороговоркой добавляют невнятное «нет». Такая позиция, чередующаяся с простым умолчанием в отношении неприятных тем, свидетельствует только лишь о том, что темное прошлое продолжает стоять в горле, не проглотить — не выплюнуть. Двойной подход к нравственной оценке явлений жизни получил новый могучий импульс в XI веке. Когда мистический ужас перед близостью Страшного Суда развеялся, новое поколение сочло трагизм прошлого просто расплатой за наивную ошибку и само ожидало от будущего новой лучшей доли. Логика духовных властей для мира осталась непонятной, но по-женски, нутром люди поняли, что разница между грехом и подвигом зависит, прежде всего, от того, как это будет названо церковью. Это существенно раздвигало границы благочестия в сторону земных человеческих желаний. Перед богословием, юриспруденцией и житейской мудростью возникли новые и чрезвычайно привлекательные перспективы расширения круга мировоззрения, правовых критериев и общественной морали посредством умелого использования слов и искусства сохранения баланса между святостью и реализмом. Короче говоря, мир твердой ногой шагнул в широкие врата лицемерия. Эпоха зрелости достигла своего расцвета, перед церковью брезжил ореол «славного XIII века», перед миром — его победоносные грабежи и обогащение. В личной жизни людей успехи, достигаемые к ее середине, также отмечены расцветом лицемерия. Вера в Бога, если и сохраняется, то в большинстве случаев в ханжеской форме. Не менее распространена и манера заслонять Его образ в своем сознании «нравственным кодексом», понятием гораздо более удобным для его толкования «свободным разумом». И сегодня, как в средневековье, с помощью лексикона эвфемизмов нажива превращается в «преуспеванье», насилие в «защиту порядка», проституция в «легкое поведение», и если рыцари прикрывали адюльтеры с чужими женами цветистым плащом культа «Прекрасной Дамы», то современное общепринятое и оправданное мудростью психоанализа светское распутство именуется просто «романтической любовью».

Середина человеческой жизни и середина историй мировых цивилизаций — это пора перехода через перевал, отделяющий время иллюзий, уходящих корнями в мифологию, от времени утопий, строящихся на основаниях опыта. Зрелый рассудок подрубает корни мифологического древа и со рвением умелого ремесленника начинает возводить стены не менее фантастического «города Солнца» с башней до небес в центре. По одну сторону перевала руины рухнувших надежд на чудо, по другую новые надежды на мудрость. И те, и другие равно тщетны, поскольку возлагаются на самом деле на «щучье веление», на удачу, на «везенье», или же на «золотые руки» и «тайны мастерства». И закрыты уши для слов пророка: «Перестаньте вы надеяться на человека, дыхание которого в ноздрях его: ибо что он значит?» и не слышат голоса Господа: «…из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне…». Однако для того, чтобы услышать и уразуметь нужны уши, закрытые для земного шума. Их не было в середине жизни цивилизации мира. Грешных вояк оглушали камлания церкви: «Этого хочет Бог!» и обещание отпущения всех грехов за исполнение Его воли. Праведные труженики, не покладая рук, клали камень на камень, возводя храмы, чтобы было где место для всех, жаждущих поклоняться Богу «в духе и истине», перед украшенными золотом и драгоценными камнями образами и среди беломраморных статуй, «ибо таковых поклонников ищет Себе Отец» (Иоанн. IV-23). Именно в этом срединном веке зародились два сословия, которые во многом определили дальнейшие пути развития западной цивилизации. Первое из них, получившее позднее имя «шевальри» по-французски и «найтхуд» по-английски, а по-русски рыцарство (испрченное немецкое «риттершафт») представляло собой основную военную силу каждого королевства — тяжеловооруженную кавалерию. Происходя из более или менее «благородных» представителей нескольких социальных групп, впоследствии оно стало основой «второго сословия», то есть дворянства.    Его доисторическим корневищем были военно-охотничьи дружины, которые в IV тысячелетии до нашей эры прикончили родоплеменную демократию матриархата и повсеместно установили более «прогрессивные» формы общественной жизни под властью своих вождей, сменивших медные обручи на своих головах коронами и старых, растаявших в небесах богов на новых — громовержцев как Мардук и Индра, Тешуб и Зевс, Тархун, Перун, Тор и бешенный Вотан. Для этих «королей» война была образом жизни, средством самоутверждения — «славы» и источником средств существования — «добычи». У военной дружины — священного братства соратников, сынов бога-гения войны, очень долгий путь в истории. В молодости цивилизации она возглавляется и набирается самым опытным в племени воином, обладающим, кроме всех необходимых вождю качеств, силой бесстрашной свирепости, Этот грозный дух, овладевавший им в битвах, был по вере тех эпох даром бога войны. С превращением союзов племен в царства и королевства первыми царями были эти вожди, но с развитием структуры государства царям понадобилось умение править не менее, чем воевать. Между войском и царем возникла прослойка, состоящая из слуг царя – его двор и из помощников царя в делах управления — правительство. Из войска тоже была выделена особая часть из лучших и преданнейших воинов для охраны царя и во дворце и на поле битвы, гвардия будущих времен, или «друзья царя» Александра Македонского. Но подлинными сынами богов войны, сердцевиной зарождающегося военного сословия были не элитные формирования королей, а те самые вольные дружины, сами выбиравшие себе вождей и очередные цели для походов. Они почитали только своих богов, живущих в грозовых небесах и верны были только своему братству по проливаемой в битвах крови. Королям они подчинялись только в войнах с вражескими их родной земле народами и были главной ударной силой в войске. Когда же наступало мирное время, они по собственной воле отправлялись в дальние грабительские походы. В феодальные времена они образовали особое рыцарское сословие достигли своей наивысшей славы. Это середина мировых циклов, и эпохи называемые «героическими». Их прославлению служат пышным цветом поднимающиеся из народа певцы-сказители: аэды ахейской Греции, барды кельтов и скальды скандинавов, а позже и «благородные» миннезингеры германцев, трубадуры Прованса, и менестрели Англии. Все они воспевали подвиги беспримерного мужества, а с наступлением куртуазной поры и беззаветной рыцарской любви. Рыцарство невысоко ставило брачные обеты и в духе их двоеверия защита христианских святынь со зверской жестокостью и грабежом, и почти религиозный культ Прекрасной Дамы с лазаньем к ней в спальню по ночам составляли суть этой беззаветности. Вера в Бога и поклонение женщине были хороши, если не ущемляли рыцарской свободы. Их местом была тропа войны.

Красота, Святой Грааль и святое искусство

Обострение чувства прекрасного, начавшееся в XII веке, ярко выразилось и в стремлении украсить свой мир, стиль архитектуры, фасоны одежды, в большем внимании к цветовой гамме, к изяществу музыки, к благозвучию языка, и в стремлении высвободить красоту женщины из требуемой церковью скромности и закрытости от мужских глаз. В этой форме либерализма стремления полов обоюдно. Рыцари проявляли его восхищенными взорами, восторженными словами и подвигами в честь дам, а дамы — демонстрациями своей красоты. Сценой для этой игры стали дворцы крупных феодалов, и сама игра стала называться куртуазной (от слова «двор» — фр. Cour), то есть придворной, благородной формой ухаживанья. Родился этот стиль, которому была суждена долгая жизнь при дворе 15-тилетней герцогини Аквитанскеой Алионоры, внучки первого трубадура герцога Гильома. Первая красавица своего века ввела его в моду при дворе своего первого мужа (включив в него и платья нового фасона с глубоким декольте, ибо гордилась красотой своей груди) Людовика VII Французского и второго Генриха II Английского, после чего он распространился по всей Европе, кроме не имевшей рыцарства православной ее части. Надо заметить, что куртуазный стиль повлиял не только на новую культуру адюльтера, но и на рыцарскую поэзию и роман. В литературе рыцари стали заниматься не только подвигами, но и любовью. Изменился и литературный язык, он стал более благозвучен, выразителен и богат. Он более, чем новые фасоны одежд и украшений свидетельствовал о переходе к новому уровню культуры, которая овладеет народами двумя веками позже. В середине ХV-ого любовница Карла VII-го Агнесса Сорель попыталась ввести в моду платья, обнажавшее левую грудь, но столь смелый шаг не смог все же преодолеть нравственный консерватизм и после смерти красавицы исчез из моды. Зато во Флоренции четверть века спустя гений Боттичелли вывел впервые на обозрение ценителям совершенно обнаженное прекрасное женское тело в своем «Рождении Венеры», и это стало новой эрой в изобразительном искусстве и в морали.

Верность — высшая доблесть рыцарского сословия, но предательства вассалов и сюзеренов друг-друга — самый распространенный сюжет до конца эпохи феодализма. Однако от других социальных групп, трудящихся на кровавой пашне войны, как то мобилизованные крестьяне или наемники, рыцарское сословие отличалось независимостью и гордостью. Они воевали не по приказу и не за плату. Это было единственное сословие, воевавшее потому, что война была их призванием. И хотя волков и псов рыцарей было больше, чем рыцарей без страха и упрека, невозмутимое чувство собственного достоинства, спокойное мужество и готовность к защите детей и женщин сохранило до наших дней уважение к «рыцарственности». В сознании этого, призванного к войне сословия и возрождается угасшая с Римской империей идея уже не о ее возрождении, как при Карле Великом, а о недостигнутом ею мировом господстве. Второе новое сословие — «бюргерство», уже в третьем поколении начало организовываться по ремеслам в цеха, а по торговым компаниям — в гильдии. Среди городских цехов особое место сразу же приобрели «каменщики» — строители самих городов и всего, что в них. Феноменальным стал взлет в городские небеса готических соборов. Известно время, место, где началось это чудо, и имя чудотворца, но, тем не менее, как всегда, когда имеешь дело с чудесами, непостижима тайна его рождения. В 1122 году в аббатство Сен-Дени, основанное королем Дагобертом над могилой «Апостола всей Галлии», уже пять веков бывшее королевским аббатством, но, тем не менее, находившееся в страшном запустении, пришел новый хозяин, аббат Сюжер. Друг короля, талантливый государственный деятель, регент королевства в отсутствии короля, заслуживший имя «Отца отечества» Сюжер оказался еще и обладателем непревзойденного художественного вкуса. Взявшись за дело перестройки церкви аббатства, он за шесть лет превратил ее в красивейшую церковь Франции и в первый образец стиля, названного, видимо из зависти, итальянскими архитекторами готическим, то есть варварским. Главной идеей Сюжера было наполнить храм светом и цветом и она была воплощена посредством высоких окон в стрельчатых арках и высоких стройных колонн, на которые опирались нервюры — ребра, образующие крестовый каркас свода, что облегчало его давление и уменьшало распор, тем самым позволяя расширить проемы окон. Красочные витражи, вставленные в окна и в розетку на фасаде создали, как и ожидал Сюжер, волшебную игру разноокрашенных лучей над головами молящихся, эффект живого присутствия мистических сил в пространстве церкви. Прозаическому сознанию последних веков трудно представить яркость эмоциональных восприятий от созерцанья внешней красоты жизни людьми, жившими восемью веками ранее. Но именно тогда и произошло второе, после Каролингского Возрождения, более мощное пробуждение эстетического чувства и творческих сил в мире. Оно изменило слух и зрение, облагозвучило языки, наделило большим изяществом поэзию, мыслями и образами — литературу, развило изобретательность, чувство пропорции формы и цвета. Небесная лазурь, вдруг хлынувшая на фрески Джотто, столь же неожиданное явление, как роман «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, рыцаря не знавшего грамоты по собственному признанию, и как готические соборы, архитекторы которых не имели представления о сопротивлении материалов. Но жажда украшать жизнь и проникать в ее мистические тайны владела душами. Начиная с аббата Сюжера свет становится центром храмовой композиции как прообраз Света Божьего. «Свет материальный, или природой в пространствах небес расположенный, или на земле человеческим искусством достигнутый — пишет он, — есть образ света интеллигибельного и свыше всего — самого Света Истинного». И сам Сюжер со своим ясным рациональным взглядом на практическую сторону дела и своим мистическим восторгом перед красотой, с убежденностью, что искусство — путь познания Божьего творчества и путь к Богу, и со своим добродушием и человечностью в подходе к людям, был тем самым человеком, который только и смог создать план нового прекрасного храма, вырастающего из старого, и собрать чудо-артель из талантливейших мастеров Франции, чтобы этот план воплотить в жизнь.

«Сверхценные» идеи, когда они охватывают множество человеческих душ, в любом обществе и при любом уровне развития, неизбежно порождают некую священную идеологию, указующую путь к достижению наисвятейшей цели. К XIII веку среди элиты рыцарей-монахов и чуть позднее среди артелей строителей храмов возникают священные предания, уходящие своими корнями и в языческую мистику и в иудохристианскую. Внутри ордена рыцарей Храма, взлелеянного Святым Бернардом и достигшим беспрецедентного могущества под личным патронатом пап, расцвел миф о таинственном Граале. Эта самая святейшая из всех в мире реликвия, охрана которой была поручена Богом рыцарям Храма, обладала абсолютным всемогуществом, ее сущность была чем-то вроде дубля Иисуса Христа. Как она выглядит не знал никто, истинный смысл ее имени был никому не ведом. Все, что о ней было известно, это сведения из двух рыцарских романов Кретьена де Труа и Вольфрама фон Эшенбаха. Несмотря на то, что христианская версия «Сейнт Греаля» (имя англо-норманского происхождения) видит в нем чашу Тайной Вечери, в которую собрана кровь Христа из раны, считается наиболее достоверной, (несмотря на явную недостоверность транспортировки ее из Иерусалима в Гластонбери Иосифом Аримафейским) почти не вызывает сомнений, что подлинной подосновой мифа об этой реликвии является волшебный котел верховного бога кельтов Дагды, занимающий важное место в легендах Артурова цикла. И очень даже может быть, что первоначально котлом владела сама мать всех богов Дана или ее соправительница Керридвен, богиня плодородия и изобилия. Этот котел был действительно очень важен для древних кельтов, ибо обладал свойствами исключительными для жизни и смерти. От него зависело рождение людей и зверей, плодоношение деревьев и трав, и что явно коррелирует с матриархатом, от него зависела и судьба верховной власти. К тому же он давал дар пророческого вдохновения и ясновидения и силу воскресения умершим. Он хранил силу жизни и судьбу. Кельты считали, что вселенная разделена пополам на этот мир живых и Другой мир мертвых. Рая на небесах не предполагалось, а люди в обоих мирах обладали и душами и телами. Но могли находиться только в одном из двух. А боги могли одновременно быть и в том и в другом. На то они и боги. В Другом мире было много разных замечательных мест, где наслаждались счастьем божественной жизни полюбившиеся богам люди, и времени там не было. Были места и похуже, где безрадостно ожидали умершие в грехах люди, когда их вернут на землю, дав новую судьбу. Котел, необходимый для этих мероприятий находился у своего хозяина, царя Другого мира бога Дагды, покуда король Артур, тоже видимо бывший когда-то богом, не проник со своими рыцарями в его владения и не похитил его. На земле он и стал Святым Граалем, приобретя и новое имя и новые свойства, как высшая христианская реликвия. Его святейшей задачей стало призвать всех лучших рыцарей христианства, чтобы завоевать мировую власть и вручить ее Господу в освобожденном Иерусалиме, куда Он сойдет с небес на тысячелетнее царство. Замысел был хорош, но для другого мира. В этом объединить цвет рыцарства не удалось даже Святому Граалю, Иерусалим остался в нечестивых руках сарацин, Господь не сошел с небес, Грааль исчез в иных мистических сферах где-то на Востоке, и рыцари сошли с арены истории вместе с феодализмом.

Сословие строителей, возвысившись над другими вознося к небу шпили готических соборов, тоже отыскало священные предания, позволившие им стать не просто вольными каменщиками (франко-масонами), свободными от цеховой власти, а превратиться в общество мастеров, владеющее своими священными тайнами, как строить храмы по образу и подобию сотворенного Богом универсума. Такая идея возникла и была реализована египетскими архитекторами Нового Царства уже в начале эпохи зрелости. Блаженный Августин не сомневался в том, что «То высшее искусство всемогущего Бога, по которому все было создано из ничего и которое названо мудростью, употребляется и художником, создающим красоту и соответствие». И если строители соборов в XII-м веке не читали Платона, то рассуждения аббата Сюжера (на которые он не скупился и перед мастерами, которых собрал на перестройку церкви в Сен-Дени) о священной ценности света, который проникает через создаваемые ими оконные витражи, ибо души молящихся будут возноситься им к Свету Истинному — Богу, не могли не запасть им в головы, чтобы поселиться там. Люди, вчера числившиеся ремесленниками начинали сознавать себя сотрудниками божьими, воздающие славу Ему своим искусствам. И если полвека спустя монах и «Доктор универсалис» Алан Лилльский скажет своим ученикам, что сам «Бог, как тончайший архитектор мира … дивным образом построил чертоги мира», и хор теологов, восхвалявших художественные искусства, как религиозную деятельность, поощряющую в человеке стремление к познанию дел Творца, непрерывно расширялся, то не удивительно, что страстная полемика Святого Бернарда с Сюжером по поводу украшения церквей, как дворцов светских владык, имела успех только в цистерианском ордене. Полноводное течение обмирщения нарастало неотделимо от развития процесса цивилизации, и никакие заклинания, угрозы и кары не в состоянии были его остановить. Через двести лет философ кардинал Николай Кузанский, ссылаясь на псалом 81-6: «Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы», и на свое понимание диалектики, сформулировал и свое понимание богоподобия человека. «Как Бог есть Творец реальных вещей и естественных форм, так и человек творец логического бытия и искусственных форм. … Как Бог развертывает из себя все многообразие богатства природных вещей, так и человеческий ум развертывает понятия, свернутые в нем». Отсюда непринужденно вытекает заключение, что «Человек — это второй бог». «Человеческая природа стягивает в себе всю Вселенную: она есть микрокосм, малый мир, как называли ее с полным основанием древние. Она такова, что в человечестве все возведено в высшую степень». Большая самоуверенность человека, убежденного в полной освобожденности своей природы и прежде всего своего ума от последствий первородного греха с одной стороны, и с другой духовная солидарность с «древними» (в данном случае с эллинистическим гнозисом, с его верой, что «микрокосм повторяет макрокосм» и что «искра Божия», разгораясь в человеке, поднимает его в конце концов до превращения в бога) привела генерального викария Рима к утверждению, ставшему фундаментальной истиной философии Возрождения в Италии XV века.

К середине жизни в души человеческие вкрадывается страх, причины которого люди не понимают, но ощущают как смутную тревогу внутри своего временного существа. Вера в «свою звезду», воскресшая было после кризиса конца третьего семилетия, вновь угасает и человека начинает охватывать подозрение, что он ошибся в выборе пути, а теперь уж недалеко от старости, от которой лечит только могила. Тогда он бросается раздувать тлеющие угли, чтобы разжечь тусклый огонь «расчета», корысти и вожделения, обращаясь к опыту земной «мудрости», которой пренебрегал, пока играла кровь. Пословица «седина в бороду, бес в ребро» широко распространима на все влечения второй половины жизни, если под ребром понимать не только зов пола. И с этого пути люди редко сходят до своего естественного конца. Народы не сходят никогда. Этот путь возвращает человека на дороги все тех же «основных» инстинктов самоутверждения, если он в силу тех или иных высоких побуждений отказался от него в молодости. Но на этот раз он без сожаления поканчивает со всякой раздвоенностью, со всякими «душевными переливами», и без колебаний руководствуется только жестким расчетом. Выигрыш на этом пути выпадает немногим, но радости от него недолговечны. Обретенная вера в себя оборачивается недоверием к другим и обрекает счастливца на угрюмое одиночество в старости. Смена жены не создает новой семьи и быстро укорачивает жизнь. А проигрыш окончательно убеждает человека, что «судьбу на коне не объедешь» и что он — неудачник. В большинстве случаев остается лишь один простой вариант — спиться. Наиболее многочисленны случаи выбора «золотой середины»: продолжать идти, как все, по торной дороге, никуда резко не сворачивая. Она хоть и кривовата, и больших выигрышей не сулит, но зато надежней оберегает от крупных неудач. А грехи, что ж? Всех грехов не отмолишь. Бог милостив. И лучше Пушкина не скажешь: «Катит по-прежнему телега. Под вечер мы привыкли к ней, и дремля едем до ночлега, а время гонит лошадей». Наиболее редки случаи выбора пути отказа от двойственности, ради высоких побуждений. Уходя на него, человек становится малозаметен, и только если Бог изберет его для проявления своей воли, мир узнает о нем. И это всегда путь самопожертвования, ибо воля Божия противна миру.

(продолжение следует)